«Слово „раскаиваюсь“ я ни разу не произнес». Большое интервью бизнесмена Григория Куниса после отъезда из России

— Вы уехали из России. Теперь вы чувствуете себя в безопасности?

— Да, однозначно.

— Если бы не уголовное дело, вы бы даже не задумались об отъезде?

— Откровенно говоря, я раздумывал об этом. Но исключительно потому, что в России стало тяжелее заниматься бизнесом. У нас сегодня очень ограниченный рынок. Мы думали о том, чтобы запустить международный проект, но такой проект надо запускать не из России, иначе невозможно привлекать финансирование.

Впрочем, все это были лишь теоретические рассуждения — мысли вслух. А так, вся жизнь у меня была связана с Россией. И я не собирался ничего менять.

— Что вам пришлось оставить в России?

— Прямо сейчас у меня там остается семья. Ну и вообще, Петербург — мой любимый город, 58 лет жизни в нем — это большой актив, большой капитал, большие социальные связи, много друзей. Все это я вынужденно оставил.

Можно сказать, что я уехал ни с чем — с маленьким рюкзачком за спиной.

— Как быстро после освобождения из зала суда вы приняли решение об отъезде?

— Я поговорил с адвокатами о том, каким они видят развитие событий. Всем было очевидно, что в ближайшее время мне, скорее всего, изменят приговор на реальное заключение.

(В распоряжении «Первого отдела» есть апелляционное представление государственного обвинителя М. Ю. Русских на приговор Григорию Кунису. Обвинение считает приговор «несправедливым» и «чрезмерно мягким» и требует изменить приговор и назначить Кунису шесть лет лишения свободы, — Прим. ред.) 

Я понимал, что мне крайне опасно оставаться в России и, к сожалению, единственная возможность остаться на свободе — это отъезд. И, не мешкая, обеспечил себе безопасность. Спасибо большое «Первому отделу» за всю помощь, которую проект оказал в моем деле.

— «Эвакуация» из России прошла без проблем?

— Абсолютно. Все прошло по плану, но все равно это большой стресс. Ты очень волнуешься, потому что понимаешь, что в этот момент все-таки нарушаешь закон. Я ведь до сих пор — под подпиской о невыезде. Но в итоге все прошло хорошо. (В интересах других «эвакуантов» «Первый отдел» не разглашает детали пересечения Кунисом границы РФ, — Прим. ред.)

— Дела о донатах ФБК часто заканчиваются реальными сроками для фигурантов. Вы понимаете, почему в вашем случае судья ограничилась штрафом?

— Мне сложно сказать. Но ведь даже в обвинении нет ни одного отягчающего обстоятельства. Когда Прокуратура озвучивала обстоятельства дела, логичным его итогом казался, если не оправдательный приговор, то уж точно не реальное лишение свободы.

Фото: рюкзак, с которым Григорий Кунис покинул Россию

У меня много смягчающих обстоятельств. Я признал, что совершил ошибку, что сделал это из журналистских корпоративных интересов. Думаю, что здесь не должно быть наказания, связанного с лишением свободы. Штраф в 500 тысяч рублей — уже тяжелое наказание.

К тому же я провел четыре с половиной месяца в СИЗО, а это очень непростая история. Я ее описал в своем последнем слове. Объяснил, что нахождение в изоляторе трудно для любого человека, который привык к активной жизни и к постоянной деятельности, — особенно.

Тем не менее обвинение, поскольку дело политическое, требовало и требует шесть лет колонии. Очевидно, что был сигнал от прокуратуры. Но судья, к счастью, поступила так, как посчитала справедливым. Наверное, ей все-таки никто напрямую не говорил, какой именно приговор она должна вынести. Я искренне ей признателен, что она поступила так, как она поступила.

— Вы сейчас сказали, что ваши донаты были ошибкой. И в последнем слове говорили, что раскаиваетесь…

— Слово «раскаиваюсь» я ни разу не произнес.

— Вы сказали, что сожалеете.

— Да, и я совершенно сознательно употребил это слово и слово «ошибка».

Я сказал, что я сожалею. Но о чем я сожалею? Этого я не пояснял.

— Так о чем?

— Я сожалею, что я создал себе проблему. Сожалею о том, что создал проблемы для своей семьи. Но не более того.

— Вы сказали, что подписались на донаты ФБК из журналистских корпоративных интересов. Что это значит?

— Я считал, что ребята классно делают расследования. Очень классно и очень профессионально. Их поддержка с моей стороны — не политический жест, а профессиональный. Корпоративная поддержка, потому что я был заинтересован в их работе. Я сказал это на суде и сейчас подчеркиваю.

— Вас нельзя назвать политическим сторонником Алексея Навального?

— Политическим сторонником — нет. При этом из политиков, которых я знаю, за которыми я наблюдал, он, пожалуй, наиболее близок по каким-то вещам, которые я разделяю. Но при этом я не могу назвать себя его сторонником. Просто потому, что я себе не позволял быть сторонником какого-либо политика. Понимаете?

— Давайте поговорим о 4,5 месяцах, которые вы провели в СИЗО. Наверное, у вас были какие-то представления об этом месте. Реальность оказалась другой?

— Достаточно сильно. Понятно, что точного представления об этом у меня не было. Я читал «Жизнь — сапожок непарный» Тамары Петкевич (образец «лагерной» мемуарной литературы XX века, — прим. ред.) или «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Но это старые вещи, и я понимал, как сильно все изменилось в местах заключения.

Также ожидания складывались из фильмов, даже таких, как «Джентльмены удачи», представляете? Там же есть сцена в камере. Но, конечно, то, с чем я столкнулся, очень сильно отличалось.

— Расскажите подробнее.

— Прежде всего я был в разных камерах. Меня бросали туда-сюда. И нигде я не столкнулся с жесткими криминальными правилами и иерархией. Почему? По двум причинам. Во-первых, людей, которые попали в СИЗО впервые, почти всегда содержат с такими же, как они. С рецидивистами я сталкивался в основном на карантине, а в камере — если кто-то и был, то очень недолго.

Так что все были в похожих условиях. Да, отличались сроки. Сокамерник, с которым я провел последние два с половиной месяца, находится в СИЗО уже больше двух лет. Но он все равно молодой парень, который попал в заключение впервые.

В общем, я был положительно удивлен, что не ощутил на себе жесткий моральный прессинг со стороны заключенных, а скорее наоборот — чувствовал поддержку.

— Прессинг от сокамерников — это то, чего вы опасались больше всего?

— Безусловно, это пугало. Все мы знаем, что в заключении много насилия, в том числе сексуализированного. Но достаточно быстро я понял, что мне не стоит этого опасаться.

Все отношения строятся исходя из того, какой ты человек. Умеешь договариваться, уважительно относишься к людям — у тебя со всеми будут нормальные отношения.

Конечно, там были люди разных культур, кто-то вел себя не очень приятно, не очень достойно по отношению к другим людям. Но мы все равно старались находить общий язык. Нам же некуда было деться друг от друга: мы оказались заперты 24/7, и мы вынуждены жить с теми, кто нам может быть неприятен.

У меня с коммуникацией все хорошо, поэтому у меня получалось договариваться даже в очень неприятных ситуациях.

— В камерах на сколько человек вы содержались?

— На карантине в камере было восемь человек. Потом — шесть человек и в первой, и во второй камере. Последние два с половиной месяца я сидел с одним человеком. Вообще, поскольку у меня экстремистская статья, я с самого начала должен был попасть с кем-то по похожей статье и в маленькую камеру-«двушку», чтобы не влиять на других.

— В «двушке» сидеть проще, чем в камере на шесть человек?

— И да, и нет. Конечно, проще договариваться с одним человеком, чем еще с пятью. Но если это человек, с которым трудно договориться, то у тебя нет альтернативы. К тому же физического пространства в «двушке» гораздо меньше — и это тоже важныи фактор.

В первой камере с точки зрения коммуникации все было очень классно: у меня буквально со всеми были хорошие отношения, с кем-то даже теплые. Во второй камере такой роскоши не было: там я вообще мог общаться только с одним человеком. С остальными — обычные, нормальные отношения, а то и не совсем нормальные, непростые.

Фото: Григорий Кунис в зале суда на оглашении приговора / «Медиазона»

А в «двушке» я сидел с 20-летним. Посадили его в 18. Мне, при этом, — 58. Книг он почти не читал, понятно, что общих тем у нас было не так много. Кроме того, он был другой национальности. Ничего не имею против, но это тоже влияло на то, о чем я могу с ним поговорить, а о чем — нет.

— Что было самым сложным в бытовом плане?

— В этом смысле мне было проще, потому что я по жизни аскет. Мне не очень много нужно — простой быт и минимальное количество удобств. Кроме того, я все детство провел с родителями в походах.

Но, конечно, объективно это тяжелая ситуация. Получается, что ты не несколько дней в походе находишься, а много месяцев.

Для меня самым большим испытанием в бытовом плане стала постель.

В СИЗО нет условий для нормального сна. Ты спишь на железной кровати, очень жесткой, с дырками, и все, что у тебя есть, — очень тонкий матрас, через который все эти дырки чувствуются. А я еще человек очень худой, можно сказать, костлявый. Было трудно, я не высыпался все 4,5 месяца.

Я все время старался улучшить эти условия, «утолщить» матрас: подкладывал туда газеты, картон. Ребята во второй камере отдали мне старое пальто — я его под матрас подкладывал. Подушку набивал чем придется — полотенцами, одеждой, — а утром вынимал, потому что мне куртка нужна для прогулок, а полотенце — для вытирания.

Во всех остальных вопросах мне было не так тяжело. Ну да, душ — раз в неделю. Но я привык приводить себя в порядок в раковине. Не очень удобно, но можно. Можно в туалете сделать своеобразный душ, потом просто вытереть все за собой. Неудобно, но можно.

— А еда?

— У меня, в принципе, очень серьезные ограничения по еде. Я 40 лет не ем мясо, у меня непереносимость глютена и лактозы. Лактоза — фиг с ней, ничего из молочки нам не давали за все время моего пребывания, ее ни разу не было. А глютена там, конечно, очень много: хлеб, почти все каши, макароны и так далее.

И вот здесь как раз проявилась «тюремная взаимопомощь». Моя жизненная ситуация, мой кейс, мой возраст, мое поведение — все это вызывало уважение у ребят. И они меня, можно сказать, подкармливали, чем могли.

А я им с удовольствием отдавал все мясо, которое мне доставалось, и просил своих близких отправлять мне некоторые продукты, которые я сам не ем, но которыми мог поделиться с ребятами. Вот так мы помогали друг другу.

— Многие говорят, что в заключении очень много читали.

— Я старался. Но пока находился в «шестерках», это было непросто, потому что там все время работал телевизор. Телевизор — это безумное зло. Меня, когда переводили в «двушку» без телевизора, явно хотели наказать, но, на самом деле, сильно облегчили жизнь.

Помню, как все начали смотреть новый сериал «Няня Оксана». Это такая пошлость, такая хренотень, такой примитив, что я как-то даже не выдержал и сказал прямо вслух: «Боже, дай мне силы выдержать этот сериал». И, представляете, через день меня перевели в камеру без телевизора.

Телевизор, который работает постоянно, — это пытка для нормального человека. И сериалы примитивнейшие, и фильмы, и новости. Очень трудно сдерживаться и не комментировать эту блевотину, которую на тебя выплескивают. Там же тотальное искажение: черное называют белым и наоборот. Но комментировать это нельзя, потому что это может закончиться новым сроком. Я просто иногда зубы стискивал, чтобы не сказать лишнего.

— Рекламные кампании iGooods строились на идее сэкономленного времени: «дарим каждому клиенту полторы недели жизни в год». Эти 4,5 месяца в СИЗО вы оцениваете как потерянное время?

— Нет, точно не потерянное. Я считаю, что из любого испытания нужно стараться извлечь пользу.

Я в тюрьме наткнулся на фразу о том, что «Бог посылает нам испытания, чтобы мы, преодолевая их, укреплялись, а не отчаивались».

Если убрать ее из религиозного контекста, то получается просто: мы должны выйти из испытании очищенными и окрепшими.

И я старался жить именно так. Тренировался каждый день по три часа. Это очень помогает держаться, спасает от безделья, ну и, конечно, полезно физически. Я расстилал газеты, клал на них одеяло и занимался, начиная с шести утра, пока никто мне не мешал.

Я ставил себе конкретные цели: держать «уголок» 30 секунд и потом подтянуться с этим «уголком» пять раз. Потом — научиться подтягиваться 15 раз и держать планку пять минут.

— Все выполнили?

— Да. 15 раз я подтянулся за день до выхода.

— Вы рассказали, как провели последние 4,5 месяца, а можете оценить последние 20 лет в России? Со стороны кажется, что это были два десятилетия ухудшения ваших отношений с государством, регулярный отказ от дорогих для вас дел, проектов. И заключение стало кульминацией этого сюжета.

— Это справедливое впечатление. Государство давно заявило, что граждане должны ему подчиняться. Причем строго определенным образом, который не согласовывался с моей внутренней культурой.

Так что да. Мне было больно, когда закрылся Saint-Petersburg Times — мое первое дитя с точки зрения бизнеса, которым я очень гордился. А закрыться ему пришлось из-за деиствий властей. Потом «Бессмертный полк»…

— С какими чувствами вы смотрели «Бессмертный полк» в 2020-х?

— С тяжелыми. Мне было настолько неприятно, что я даже старался не смотреть на эту историю. Что тут скажешь: классную идею о связи поколении извратили и превратили в идеологическую и милитаристскую. Я дистанцировался и старался даже не прикасаться к этому.

Фото: губернатор Петербурга во главе «Бессмертного полка» в 2025 году. 

— У вас есть планы новых проектов?

— Пока нет. Прошло слишком мало времени. Пока я был в СИЗО, я не позволял себе думать и строить какие-то планы, потому что для этого не было никакой почвы. Мне было бы больно, если бы я что-то себе нафантазировал, настроил, а потом это все разрушилось приговором.

А на свободе неделя ушла на то, чтобы уехать и оказаться в безопасности. Что будет дальше — посмотрим. Мне нужно найти работу и способ заработка, чтобы кормить свою семью. Вот этим и займусь.